ЭПИСТОЛЯРНЫЙ ЖАНР МИХАИЛА БУЛГАКОВА: ВЗАИМООТНОШЕНИЯ ХУДОЖНИКА СЛОВА С ВЛАСТЯМИ

Категория: Гуманитарные исследования.

Аннотация. В статье рассматриваются взаимоотношения художника слова – Михаила Булгакова с властями на материале его писем, написанных в середине 1920-х – начале 1930-х гг., в трагический период как в стране, так и в жизни писателя. Мы исследовали этическую и эстетическую позицию М. Булгакова в той мере, в какой они проявились в его письмах к широкому кругу высших чиновников и близких ему людей. В статье делается вывод, что М. Булгаков остался в истории нашей литературы одним из немногих, кто, сопротивляясь давлению на себя, выражал несогласие с той «позицией», при помощи которой осуществлялось руководство жизнью всей творческой интеллигенции.

Ключевые слова: Михаил Булгаков, власть, письма, художник слова, тоталитарный режим.

Начиная с 1990-х гг. исследователям творчества М. Булгакова стало доступным почти все наследие великого писателя, «теперь его пополнение возможно лишь единичными материалами, рассеянными по различным государственным, а то и частным архивам» [1]. Особый интерес ученых вызывают опубликованные письма М. Булгакова.

Для творчества Михаила Афанасьевича Булгакова, особенно в 1930-е гг., характерной становится проблема взаимоотношений художника и власти. В центре его произведений оказываются настоящие мастера слова. Вначале это вполне реальные творцы: Мольер (в драме «Кабала святош»), Пушкин (в пьесе «Последние дни»), а затем и герои, созданные воображением автора: Максудов (в романе «Записки покойника») и Мастер (в романе «Мастер и Маргарита»), образ которого приобретает символический смысл. Эти герои очень разные по своему характеру, привычкам, но «их объединяет одно общее человеческое качество – им тесно и неуютно в том обществе, в котором они живут, будь то XVII и XIX век, будь то вчерашний день России» [2, с. 346]. Появление их в творчестве Михаила Афанасьевича, как и самой темы взаимоотношений писателя с обществом, не случайно и объясняется как личными, так и общественными причинами. «Михаил Афанасьевич Булгаков был во многих отношениях уникальным писателем. Будучи по духу своих взглядов и произведений совершенно несоветским и даже антисоветским автором, он, тем не менее, почти всю сознательную жизнь прожил в СССР и написал именно здесь свои самые яркие произведения («Собачье сердце», «Дни Турбиных», «Белая гвардия», «Мастер и Маргарита»). Отношения писателя с тоталитарным советским строем получили знаменательную персонификацию в его взаимодействии с Иосифом Сталиным» [3, с. 503].

Всякая власть – средство, с помощью которого общество поддерживается в стабильном состоянии. Но здоровую основу стабильности определяет естественный ход всевозможных внутренних процессов. Если же для обеспечения жизнедеятельности общества требуется все большее «нагнетание усилий» [4, с. 206], все большая «концентрация власти как инструмента давления» [4, с. 206], то это означает, что общество либо больно, либо вообще нежизнеспособно. Так сложились взаимоотношения и М. Булгакова с Правительством. Взгляды его и официальных кругов на искусство оказались различными, поэтому писатель вступает в острейший поединок с властями и литературной общественностью. О накале и содержании этого столкновения свидетельствует, кроме самого творчества Михаила Афанасьевича, его переписка с Правительством, Сталиным и другими представителями власть имущих.

Письма М. А. Булгакова дают представление о моральном и общественно-политическом климате страны. В них дана картина литературной жизни, в которой «как муха в прозрачном окаменевшем сгустке янтаря» [4, с. 206], оказывается запечатленным диктатор.

Мы исследовали этическую и эстетическую позицию М. Булгакова в той мере, в какой они проявились в его письмах к широкому кругу высших чиновников и близких ему людей. Отметим, что это был публичный, по крайней мере, в масштабах страны, диалог о правилах поведения государства и человека, художника и общества. Михаил Афанасьевич попытался оспорить (пусть не всегда категорично) уже сложившиеся в верхах «правила игры» между властями и подчиненными.

Не многие имели смелость напрямую – не через влиятельных лиц, не через знакомых – обращаться к верховной власти и защищать свою личность и свое (не общественное) право на труд, профессию, сносное материальное существование. М. Булгаков с 1929 по 1938 гг. (последнее письмо к Сталину) вел диалог с Правительством о нормальных правилах общежития, не беря в расчет, что общепринятые нормы, законы фактически были подчинены политической целесообразности и идеологической конъюнктуре. В то время, как имя вождя, символическое, произносилось лишь в том случае, если надо было выразить свое восхищение «отцом народов» или отрапортовать об очередных достижениях («Да здравствует вождь мирового пролетариата товарищ Сталин!», «Да здравствует наш великий, дорогой товарищ Сталин!» [5] – подобными словами заканчивалась речь почти каждого из выступавших на Первом всесоюзном съезде советских писателей), М. А. Булгаков осмеливался не согласиться с вождем, он разговаривал с ним как с равным себе. И письма его – яркое доказательство этому.

1928–1929 гг. отличны от тех недавних времен, когда М. Булгаков только вступал в литературу. Идея свободного творческого соревнования, провозглашенная в резолюции ЦК РКПБ (б) «О политике партии в области художественной литературы» (1925), – еще сохранялась как общий лозунг. Между тем на практике одна за другой развертывались кампании: против «есенинщины», против «замятинщины», против «булгаковщины»… Произведения Замятина, Пильняка, Зощенко оказывались в разряде «непролетарской макулатуры», их участие в литературной жизни становилось все более проблематичным, а затем и невозможным. Но М. А. Булгаков, начиная переписку с властями, исходил еще из настроений о свободном творческом выборе художественного слова.

В обращении к властям писатель видел последнюю попытку получить возможность работать. (Попутно отметим, что «Булгаков явно отвергал проповедь ненасилия Льва Толстого… В «Мастере и Маргарите» проблема «свободы делания хотя бы зла во имя талантливости» вновь встала в связи с образом Воланда и его отношений с Мастером» [6, с. 124], который во имя сохранения своего творческого гения вынужден принять помощь сатаны). Вполне возможно, что, подобно этому, Михаил Афанасьевич обращается к Сталину и Правительству, чтобы иметь возможность писать. «Затравленный», «доведенный до нервного расстройства» [7, с. 431], в июле 1929 г. он впервые пишет И. В. Сталину, М. И. Калинину – Председателю Ц. И. Комитета, А. И. Свидерскому – начальнику Главискусства, А. М. Горькому. Это письмо представляло собой первую попытку обрисовать катастрофу, обрекавшую гонимого писателя на эмиграцию или молчание. На него М. Булгаков возлагал большие надежды, веря в то, что оно поможет изменить отношение к нему как писателю и человеку. Не имеющий никаких средств к существованию, насильно оторванный от читателей, «не будучи в силах более существовать» [7, с. 432], М. Булгаков просит о том, что в любой другой ситуации могло бы показаться абсурдом, – об изгнании за пределы СССР вместе с женой. Заметим, что эти открыто произнесенные слова, обращенные к Правительству, есть не что иное, как дерзкий вызов. Но в то же время это и крик души. Крик человека, уже «бессильного защищаться», ощущающего себя в своей стране «заложником» [7, с. 432].

Письмо было обращено не одному человеку, а «коллективу». Это весьма значительная деталь. Во-первых, таким обращением М. Булгаков снижает (и вполне вероятно умышленно) роль бессмертного вождя: «лучший друг писателей», «отец народов», И. В. Сталин оказался в одном ряду с «простыми смертными». Во-вторых, такая форма обращения сделала письмо не сугубо личным и поэтому закрытым для других, а заведомо предполагала его публичный статус. Вероятность не заметить такое письмо, казалось бы, сведена до минимума. Заметим, что через 38 лет подобной формой – один текст, отправленный многим адресатам, – воспользуется А. И. Солженицын. Отличие только в том, что его «Письмо IV Всесоюзному съезду Союза Советских писателей» адресовалось не только секретарям организации, но и многим рядовым членам. Опыт М. Булгакова был использован с учетом многолетней жизненной практики общения писателя с властями тоталитарного государства.

Сталин не решился не подать голоса. И, как известно, он позвонил М. Булгакову через год, после чего разрешился вопрос о трудо­устройстве. Можно предположить, что это был вынужденный шаг диктатора. Настойчивость и категоричность Михаила Афанасьевича были поразительны. Вслед за письмом, адресованным «четырем», он пишет А. Енукидзе, тогдашнему партийному «куратору» всей культуры и другу – соратнику «вождя народов». Два месяца спустя после первого письма Булгаков не снижает тона и говорит о «бесплодности всяких попыток» [7, с. 434]. Обращаясь к А. М. Горькому, тоже по существу официальному лицу, он задает этот сакраментальный вопрос: «Зачем держать писателя в стране, где его произведения не могут существовать?» [7, с. 436]. Обратим внимание на особенности стилистики этих писем, выдающей не смирение и соглашательство, напротив, – негодование, протест, возмущение.

В том же духе – не только разъяснений, но и требования – написано письмо «Правительству СССР». Автор накапливает аргументы, свидетельствующие о негативной тенденции в области взаимоотношений литературной критики и художественного слова. М. Булгаков отмечает, что фактически все отзывы за 10 лет работы о нем были «ругательными», что он «останется, новобуржуазным отродьем, брызжущим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс и его коммунистические идеалы». («Комсомольская Правда» 14.IХ.1926)» [7, с. 444]. Такое свидетельство (вместе с другими) Правительству перерастало рамки литературной проблемы и становилось признаком неблагополучия социального климата времени вообще. Не случаен этот обобщающий вывод: «Я доказываю с документами в руках, что вся пресса СССР, а с нею вместе и все учреждения, которым поручен контроль репертуара, в течение всех лет моей литературной работы единодушно и с необыкновенной яростью доказывали, что произведения М. Булгакова в СССР не могут существовать. И я заявляю, что пресса СССР совершенно права» [7, с. 445]. Это по существу обвинение Правительству, его учреждению в спровоцированном заговоре против писателя, против его творчества. М. Булгаков идет дальше: он доказывает, что уже формируется новая общественная этика, в основе которой – жизнь по разным стандартам, приспособленчество. Он напоминает о тех, знающих толк в современной ситуации, кто советует ему «сочинить “коммунистическую пьесу”, обратиться к Правительству СССР с покаянным письмом» [7, с. 443]. Ни одного слова покаяния не прозвучало в письмах Булгакова ни сейчас, ни позже. Но на аморальность и нелепость советов (не только непосредственных советчиков, но и их покровительственных заказчиков) указал.

Сталин все же напомнил о себе, и, очевидно, причиной нарушенного молчания была эта настойчивость и все более разворачивающаяся аргументация М. Булгакова в пользу независимости художественного слова, «призыв к свободе печати» [7, с. 446]. Решение Сталина предоставить работу М. Булгакову в Художественном театре было, скорее, желанием приостановить этот напор писателя и «приручить» строптивца.

Письма М. Булгакова к «власть имущим» и родным и близким, в которых говорится о «диалоге» с властями (Вересаеву, Попову, Н. Булгакову и др.), обладают своей внутренней логикой: начав с защиты своих гражданских и правительственных прав, автор серьезным образом расширил круг интересов. Фактически продолжением стала защита проверенных временем этических и эстетических норм бытия и принципов.

Человек, находящийся в обществе на положении изгоя, должен стараться это общество не раздражать. М. Булгаков раздражал абсолютно всем: своим аристократическим внешним видом, своей манерой с холодной вежливостью держать собеседника на дистанции, своей независимостью. Более того, сам гонимый, на грани заключения, он не боится хлопотать за несправедливо репрессированных друзей. Булгаков помогает Анне Ахматовой писать Сталину письмо после того, как в одну ночь были арестованы сразу и ее муж, и сын. Он сопровождает Ахматову, когда та шла отправлять это письмо. Позднее, в страшном 1938 г., в самый разгар «ежовщины», М. Булгаков отправляет Сталину письмо, в котором вступается за политически ссыльного Н. Р. Эрдмана, советского драматурга, автора «Мандата» и «Самоубийцы», драматурга, сосланного в Енисейск за «сатирические басни».

Художник, мастер, творчество которого известно не только в СССР, но и за границей, действительно видит свою беспомощность. В данный момент ему грозили «нищета, улица и гибель» [7, с. 450]. Писатель не надеялся, что Правительство повернется к нему лицом, что положение М. Булгакова улучшится. Но художник продолжает вести диалог с властями, так как им руководят не только личные причины. «Потребность самовыражения для него куда более важна, нежели комфортное физическое существование. Это вечный тест на масштаб таланта: художник, который решает проблему выбора между творчеством и комфортным существованием в пользу последнего, либо откровенно слабый по своим природным возможностям, либо сознательно сошедший с единственного пути, который ему был предназначен» [4, с. 206]. Для М. Булгакова важно в письмах поведать не только о собственной судьбе, но и отстоять важнейшие эстетические принципы.

Прежде всего М. Булгаков говорит о недопустимости цензуры, действующей негативно: «она способна многое пресечь, но бессильна создать что-либо» [8, с. 174]. Считалось, что цензура преследовала лишь «вредное», но при советской власти было «вредным объявлено бесполезное» [8, с. 195]. М. Булгаков призывает к свободе печати в самый разгар «охоты за ведьмами».

М. Булгаков понимал, что живя в «Эпоху Всеобщего доносительства и всесилия тайных служб» [4, с. 202], художник теряет свободу выбора. Ему, как и многим другим, на протяжении длительного времени внушалось одно – согласиться со всем, перестроиться. А «кто не хочет перестраиваться, например, Зощенко, пускай убирается ко всем чертям» [9, с. 352].

В такой ситуации творчество тех, кто стремился сохранить собственное «я», кто писал не то, что требовалось временем, не имело права на существование.

Однако М. Булгаков уже в 1921 г., сообщая в письме брату К. П. Булгакову о своей «судьбе-насмешнице», с уверенностью заявляет, что его произведения – вовсе не то, что требуется, «ведь это индивидуальное творчество, а сейчас идет совсем другое» [7, с. 393]. И это другое видел не один он. По словам М. Зощенко, советская литература представляла собой тогда «жалкое зрелище». В ней «господствует шаблон, все пишется по шаблону. Поэтому плохо и скучно пишут даже способные писатели» [9, с. 350]. Очень просто и верно сказал С. Есенин о том, что у каждого в литературе должен быть свой голос и каждый должен «петь по-свойски, даже как лягушка» [10, с. 186]. Пусть скромный голос, но зато свой, не заимствованный. В условиях же ­1930-х гг. писатели оказывались лишенными собственного голоса. Перед художником ставилась одна задача: «писатель должен вооружить и заострить свое перо идеями и мудростью нашей партии и ее великого вождя Сталина» [5, с. 197]. Сами писатели начинали поддерживать эту идею похожести одного произведения на другое. Л. Славин заявлял абсолютно серьезно следующее: «Заметив повторяемость, надо ее приветствовать. Она говорит о зарождении культуры. Она предшествует явлению гения. Великое произведение искусства не бывает эксцентрическим. Оно особенно по качеству, но шаблонно по наполненности. Это великий шаблон. Вернее – непревзойденный по точности эталон для измерения эпохи» [11, с. 102]

М. А. Булгаков не мог и не хотел следовать устанавливаемым образцам, которые, чем дальше, тем становились все более обязательными, вплоть до набора «сюжетных ситуаций» [12, с. 246], исключающих личные нововведения. Официально предлагался и тип литературного героя – «активные строители новой жизни: рабочие и работницы, колхозники и колхозницы, партийцы, хозяйственники, инженеры, комсомольцы, пионеры» [5, с. 4]. Были исключены и «языковые новации» [12, с. 247] – каждому автору предстояло войти в уже готовое языковое русло и писать так, а не иначе. Достаточно было слов: «Простота языка Сталина или Горького – вот образец для нас» [5, с. 151], чтобы фактически утвердить литературную традицию, нарушив при этом законы индивидуального писательского языка и стиля.

Таким образом, складывающаяся общественно-литературная ситуация ставила М. А. Булгакова в особое положение. У художника возникают сомнения относительно своих произведений: уместны ли они в этих условиях. Такая мысль звучит уже в августе 1923 г. в письме М. А. Булгакова Ю. Л. Слезкину: «“Дьяволиаду” я кончил, но вряд ли она где-нибудь пройдет» [7, с. 453]. М. Булгаков дает негативную оценку государственной политике, которая подчиняет искусство идеологии, отводит деятельную роль в развитии литературы не отдельным авторам и не писательским группам, а самой государственной власти. По существу, М. Булгаков в письмах «власть имущим» и близким людям дает представление о положении художника слова в тот самый период существования литературы, когда за инакомыслие не допускалось. Подвергались запрету или преследованиям даже отдельные жанры. Так, невозможной в этих условиях оказалась сатира, не умещающаяся в прокрустово ложе советской литературы.

М. Булгаков точно оценивал ситуацию: «… никакая настоящая (проникающая в запретные зоны) сатира в СССР абсолютно немыслима» [7, с. 447]. Поэтому и обернулись его сатирические произведения, как и произведения А. Платонова, Е. Замятина, М. Зощенко, против самих писателей. Приходилось откровенно уклоняться от сатиры. Так, М. Зощенко в письме Сталину (26 августа 1946 г. признавался: «Шаг за шагом я стал избегать сатиры, и, начиная с 30-го года, у меня было все меньше и меньше сатирических рассказов» [9, с. 356]. Но изобразить положительные стороны жизни было, по словам того же М. Зощенко, нелегко, «так же трудно, как комическому актеру играть героические образы. Можно вспомнить Н. В. Гоголя, который не смог перейти на положительные образы» [9, с. 356]. Но было совершенно понятно также, что «сатирик в СССР посягает на советский строй» [7, с. 447].

Для честного писателя ситуация почти безвыходная. М. Булгаков открыто говорит о трагедии художника, вынужденного молчать. Это было столкновение таланта, личности с накатывающимся на всех и все «красным колесом». Варианты, главным образом, негативного поведения многих перед этой реальной угрозой сегодня общеизвестны. Тем более поучительны уроки одного из тех, кто в условиях тоталитарного режима сумел сохранить человеческое достоинство и открыто заявлял о своих несовпадающих с официальной идеологией, взглядах на искусство, о правах и обязанностях писателя. М. Булгаков был убежден в своей правоте, и поэтому – изруганный, оклеветанный, лишенный не только любимой работы, но и куска хлеба, безнадежно уставший от изнурительного противоборства с жестокой системой, – чести своей не уронил. Остался в истории нашей литературы одним из немногих, кто, сопротивляясь давлению на себя, выражал несогласие с той «позицией», при помощи которой осуществлялось руководство жизнью всей творческой интеллигенции.

ЛИТЕРАТУРА

1. Богданов Н. Н. Несобранные письма Михаила Булгаков [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://www.mineralov.su/bo12.htm.
2. Петелин В. В. Михаил Булгаков. Жизнь. Личность. Творчество. – М. : Московский рабочий, 1989. – 496 с.
3. Маломожнова Е. С. Творец и вождь: взаимоотношения М. А. Бул­гакова и И. В. Сталина // Мо­лодой ученый. – 2016. – № 16. – С. 503–505.
4. Шиндель А. Пятое измерение // Знамя. – 1991. – № 5. – С. 193–208.
5. Первый Всесоюзный съезд советских писателей – 1934 : стенографический отчет. Репринтное воспроизведение издания 1934 г. – М. : Советский писатель, 1990. – 718 с.
6. Соколов Б. В. Булгаковская энциклопедия. – М. : Локид : Миф, 1996. – 586 с.
7. Булгаков М. А. Собрание сочинений : в 5 т. Т 5. – М. : Художественная литература, 1990. – 495 с.
8. Ходасевич В. Статьи о советской литературе // Вопросы литературы. – 1996. – № 4. – С. 170–174.
9. Томашевский Ю. Судьба М. Зо­щенко // Зощенко М. Собрание сочинений : в 5 т. Т 5. – М. : Художественная литература, 1994. – С. 340–417.
10. Есенин С. Собрание сочинений : в 2 т. Т. 1. – М. : Современник, 1991. – 384 с.
11. Славин Л. Черты великого //Драматургия. – М. : Советская литература, 1933. – 239 с.
12. Чудакова М. Сквозь звезды к терниям. Смена литературных циклов // Новый мир. – 1990. – № 4. – С. 242–262.

Метки: Гуманитарные исследования

• Назад
• Вперед